он спешил сюда, и должен был прибыть с минуты на минуту — однако сейчас позвал Макса совсем не он. И Макс даже вздрогнул, когда услышал этот вкрадчивый голос, в котором улавливался легчайший немецкий акцент.

— Ирма? — Он выговорил это имя даже раньше, чем сумел разглядеть её лицо: его рижская знакомая стояла против света, набросив на белокурые волосы капюшон норкового полупальто. — Когда же ты успела сюда добраться?

Они были на «ты» еще с прошлого лета, и фройляйн фон Берг уже успела повидать Макса после того, как внешне он стал Иваром Озолсом. Но — первая их встреча произошла, когда он еще носил на себе, словно затрапезную одежку, внешность Макса Петерса. И, как ни странно, это обстоятельство давало Максу ощущение странной, почти интимной близости с Ирмой фон Берг. Он видела его и таким тоже — причем не проявила к нему тогда ни малейшей неприязни, совсем наоборот. Так что теперь, когда он выглядел юным красавчиком, ему, Максиму Берестову, можно было не терзаться сомнениями: как относилась бы к нему прекрасная остзейская немка, если бы внешность его была иной.

— Так ведь я, дружочек, была в Москве, когда об этой новости начали трезвонить по всем каналам. — Ирма шагнула к нему и встала, по своему обыкновению, очень близко от него — так что Макса мгновенно обдало ароматом её духов и тонким, едва уловимым яблочным духом, который почему-то всегда исходил от барышни фон Берг. — Ты же знаешь: я теперь правозащитница — борюсь за права недобровольных трансмутантов. — (Макс не преминул отметить, что юридически некорректный термин «безликие» прекрасная адвокатесса использовать не стала). — И я хотела оценить, как отреагирует ваша древняя столица на объявление о начале новой эры — эпохи реградации.

Макс даже не стал у неё спрашивать, почему вместо Москвы она не отправилась в Санкт-Петербург. С Питером-то всё было ясно: корпорация «Перерождение», во многом — стараниями самого Макса, провела там тотальную кампанию по пропаганде реградации. И уж там-то не нашлось бы сомневающихся, которые стали бы против этой технологии выступать. Москва же — это было иное дело. Москвичи почти гордились своим консерватизмом, и уж точно — гордились тем, что были привержены ценностям и традициям прошлого. А реградация — это, как ни крути, было новый удар по этим ценностям и традициям. Пусть даже предпринимался он во спасение — для тех, кого еще возможно было спасти.

Так что проводить в Москве агитацию — вербовать сторонников очередной инновации «Перерождения» — было бы не только бессмысленно, но даже и вредно. Принесло бы обратный эффект: москвичи все как один выступили бы против. И — после макиавеллистской выходки (профессора) добрых пастырей самому Максу было небезопасно оставаться в Москве и дальше. Как только соседи по дому поймут, что сын Алексея Берестова живет себе, поживает в квартире своего отца, спокойной жизни у него не будет — ни одной минуты. Но — он всё-таки задал Ирме вопрос:

— И что наш Первопрестольный град — оценила ты общественное мнение?

Вместо ответа Ирма быстро огляделась по сторонам — бросила два коротких взгляда вправо и влево. И сказала Максу — полушепотом, но с улыбкой, призванной изображать безмятежность:

— Давай-ка, дружочек, пойдем в мою машину — там и поговорим. Если мы тут будем стоять столбами — тебя кто-нибудь непременно опознает. Минуты через две. Хорошо — если через три.

3

Ирма фон Берг припарковала свой электрокар на некотором отдалении от полицейского оцепления — там, где во дворе санатория росла огромная ель, которую персонал сплошь увешал рождественскими игрушками. Даже гирлянду на её ветки нацепили, так что она подмигивала сейчас многоцветными огоньками — хоть был еще день. По всей видимости, её так и не отключили с ночи — просто некому оказалось это сделать. И Макс подумал: «Захват случился раньше, чем все думают. Просто те, кто всё это проделал, не сразу оповестили власти — выжидали». Он даже предполагать не хотел, с чем это их выжидание было связано — с тем, что они хотели дождаться бегства Зуева? Или — (профессор) кто-то дал им отмашку, едва только Настасья покинула Москву?

— Ты видел большой автобус на парковке? — спросила Ирма, едва только Макс уселся рядом с ней на переднее сиденье и захлопнул правую дверцу электрокара. — Догадываешься, кто в нем?

— Да что уж тут гадать. — Макс опять искривил губы — красивые, пухлые губы Ивара Озолса — в сардонической ухмылке. — Там — группа захвата. Когда-то была такая аббревиатура — СОБР. Вот это он самый и есть: специальный отряд быстрого реагирования. Ждет команды начинать штурм.

— Вот и я так думаю, — с непонятной раздумчивостью кивнула Ирма. — А насчет общественного мнения — можешь особо не волноваться, дружочек. Тебя и бэбиньку москвичи станут превозносить как героев, если ты спасешь людей из этого «санатория» ценой отказа от очередной технологии инфернального толка.

Бэбинькой она привыкла именовать Настасью — хоть в глаза больше и не называла её так. И Макс искривил губы еще сильнее.

— На Настасье всё это уж точно не отразится, — сказал он и, увидев, как изумленно взметнулись брови Ирмы, прибавил: — Я потом тебе всё расскажу, сейчас времени нет. Мне, вероятно, и вправду очень скоро придется выйти к журналистам и полиции — как только прибудет мой референт. Только я ума не приложу, что стану говорить.

— А вот с этим я могла бы тебе помочь, — сказала Ирма, и прежнее раздумчивое выражение вернулось на её лицо. — Если, конечно, ты посвятишь меня во все детали произошедшего.

И она в двух словах обрисовала Максу, в чем именно её помощь могла бы состоять. А пока она говорила, уже брови самого Макса ползли вверх — он просто не мог ничего с собой поделать. Когда Ирма договорила, он молчал, наверное, целую минуту — переваривал услышанное. Но потом принял решение.

— Хорошо, — сказал он, — вот тебе некоторые детали. Сегодня в особой клинике сорвалась принудительная экстракция одного из самых одиозных преступников в истории Москвы — Петра Зуева. Да-да, того самого — бывшего директора зоопарка. Сейчас никто не знает, где Зуев находится — хоть на ноги подняли, я полагаю, всех представителей органов правопорядка, которого не задействовали здесь. — Он кивком указал за окно машины. — Но главное: перед самым своим бегством — если это, конечно, и вправду было бегство — Зуев сообщил кое-что. Уж не знаю, что именно развязало ему язык. Но — он выступил оракулом, если уместно так выразиться.

— Неужели он… — Голубые глаза Ирмы, — яркие,